Фигура юродивого знакома читателю русской литературы не понаслышке—Пушкин и Мусоргский, Толстой и Достоевский познакомили с этой русской диковинкой мировую аудиторию. Агиографические и литературные юродивые глубоко эсхатологичны, ведь юродивый отрекается от жизни в миру во имя жизни вечной. Агиографический юродивый «ругается миру», обличает его пороки, а литературный предрекает беды, угрожает, корит, плачет. Так, Гриша, герой повести Толстого «Детство», предвещает скорую смерть своей благодетельницы, а юродивый Иваныч из оперы Мусоргского «Борис Годунов» прочит гибель России. В конце двадцатого столетия русская писательница Светлана Василенко по-новому увидела и воплотила эсхатологизм юродивого. Главная героиня её отмеченного Букеровской премией романа-жития «Дурочка»[1]—юродивая девочка-подросток. Но Василенко не просто наделяет свою юродивую чертами святости—она делает её Богородицей и женской ипостасью Спаса—спасительницей гибнущей России и всей планеты. Так в постсоветском произведении и без того почитаемая на Руси фигура юродивого обретает новую значимость и поднимается на новую высоту. Данная статья исследует задействованные в романе-житии «Дурочка» элементы юродской парадигмы, включая её фольклорные, агиографические, и иконографические компоненты. Юродивость героини Василенко также становится ключом к феминистическому прочтению произведения.

Дурочка—центральная фигура одноименного произведения Василенко, a также связующее звено между двумя описанными в нём эпохами—Россией тридцатых и Россией шестидесятых годов. Роман-житие начинается повествованием о событиях, разворачивающихся в шестидесятых, где рассказчик Марат и его умственно отсталая беременная сестра Надька живут в засекреченном военном городке Капустин Яр в накалённой апокалиптической атмосфере ожидания ядерного удара со стороны вражеской Америки. Надька родилась в семье военного тринадцать лет назад, но тогда её родители избавились от своего «стыда», отправив ребёнка на плоту вниз по реке. Но через 13 лет девочка вернулась опять на плоту и по той же реке. Сразу же после того, как героиня представлена, повествование переносится в другую эпоху—в эпоху тридцатых, трагизм которой показан в катаклизмах коллективизации и раскулачивания, эпидемий и голода, политических репрессий и бандитизма. В это время живёт Ганна, юродивая девочка-подросток, чья бездомность и безродность отражает сиротскую судьбу её народа. Повествование о судьбе Надьки окаймляет рассказ о жизни-житии Ганны, но в их жизнях и судьбах также прослеживается единство, позволяющее говорить о единой героине Ганне/Надьке. Она буквально переплывает—сплавляется по реке—из одного времени в другое—Надька в тридцатые, а Ганна в шестидесятые—как бы указывая на преемственность этих эпох.

Пространственно-временные параллели между этими двумя эпохами проецируются также на судьбы и личности двух героинь: они не только однолетки, но обе глухонемые, беззащитные и безродные. Схожесть между девочками подчеркивается и фигурами окружающих их персонажей. Так, спутников обеих девочек зовут Маратами: в шестидесятых это брат и автор жития Надьки, а в тридцатых—возлюбленный Ганны, в детских играх играющий роль её мужа. В жизнях обеих девочек присутствует воплощение зла, представитель советской власти Тракторина Петровна, а также заступница попранных и слабых—тётка Харыта в тридцатых и баба Маня в шестидесятых годах.

В соответствии с юродским агиографическим каноном оба жития показаны как крестный путь юродивой от попрания к святости. Но если повествование о тридцатых переносит нас в то время, когда только начиналось строительство коммунистической утопии, в картине шестидесятых подводится итог советского утопического «проекта». Его кульминационным моментом становится апокалиптическая ночь ожидания атомного удара, смерти и конца света. Но конец света не наступает—мир спасает юродивая Надька. На последних страницах романа-жития она возносится на небо и рождает Солнце новой жизни. Так разрешаются мифологический/сказочный и житийный конфликты романа, выраженные в архитипной борьбе между добром и злом, жизнью и смертью. И в результате торжествует жизнь, проводником и носителем которой в романе является юродивая героиня.

Юродство главной героини—краеугольный камень произведения и ключ к прочтению его основных тематических планов. Тема юродства задана Василенко изначально—она звучит в названии. Эта тематическая направленность определяет и жанр произведения,[2] включая его агиографические, фольклорные и апокрифические аспекты.[3] Они включают компоненты как жития вообще, так и жития юродского. К числу первых относится двуплановость изображаемой реальности, моделирование героини в соответствии с парадигмой Христа, её нелёгкий путь к сакральной реальности, а также манифестация её святости в чуде, которое и становится кульминационным моментом её становления, и, более того, несет искупление ее народу. Юродский же агиографический план представлен бездомностью и безродностью героини, её наготой и босоногостью, особенностями её дискурса, слепотой мира к её святости, двусмысленностью её образа (святая или безумная?), её ролью посланника и глашатая Божьего, параллелями с жизнью и страстями Христа и, в конечном итоге, посмертным признанием её святости.[4]

Роль юродивого как надежды русской нации, её героя и спасителя—роль традиционная. Она воплотилась в сказках об Иване Дураке[5] и нашла отражение в произведениях русской литературы.[6] Значение юродивого как поводыря русского народа запечатлено и на картине Нестерова «На Руси» (1914), где весь русский народ показан ведомым ребёнком и юродивым. И если ребёнок показывает путь вперёд, то юродивый указывает путь вверх, в мир горний. Героиня Василенко одновременно и ребёнок и юродивая, и путь её—тоже восхождение—путь к Богу, истине, жизни. Как и образ созданного Достоевским юродивого-спасителя,[7] образ героини Василенко построен в соответствии с юродской парадигмой.

Практика юродства имеет долгую историю. Беря начало в новозаветных, и раннехристианских текстах и практиках,[8] аскетическое самоуничижение достигает своего расцвета в подвиге симулирования безумия. Представляя себя обществу сумасшедшим, грешником и бродягой, днём юродивый навлекал на себя издевательства и насмешки толпы. Ночью же он самозабвенно молился Богу, в том числе прося Его о помиловании своих мучителей. Мотивацией для такого поведения служит стремление юродивого сохранить в тайне свой аскетизм и святость, желание избежать признания и почитания людей, и таким образом оградить себя от угрозы гордыни. Аскетический аспект юродства индивидуален и скрыт от стороннего взгляда. Но не менее важен общественный аспект юродства. Представ перед миром безумцем, юродивый зачеркивает себя как личность, посвящая свою жизнь неустанной работе, направленной на уменьшение пропасти между дольним и горним мирами, то есть на спасение мира дольнего.

Культ юродства пришёл в Киевскую Русь из Византии вместе с христианством. Но если в Византии было канонизировано восемь юродивых подвижников, Российский канон насчитывает их порядка сорока, а местно почитаемые юродивые исчисляются десятками сотен.[9] Этот культ не ослабевал даже во времена государственных репрессий,[10] достигнув в девятнадцатом веке невиданной массовости.[11] Более того, серьёзность русского прочтения евангельского императива почитать «нищих духом» в конечном итоге выразилась в почитании не только юродивых аскетов, но и простых умалишенных.[12] Такова в начале повествования умственно отсталая Ганна/Надька, чья юродивость[13] воспринимается (ср. Харыта, её деревня) как знак её избранности и близости к Богу.

С другой стороны, юродивость делает девочку изгоем и маргиналом. Топос маргинальности и бездомности—одна из ключевых составляющих юродской парадигмы. Именно он отражает бескомпромиссную непричастность юродивого к ценностям «мира сего». Этот топос многократно повторяется в образе и судьбе героини-дурочки, которая появляется из ниоткуда, не вписывается ни в жизнь детского приюта в тридцатых, ни в ряды пионеров-школьников шестидесятых и беспрестанно передвигается в пространственно-временном плане повествования. Как типичная юродивая, она спит в пыли на базаре Капустина Яра или, странструя, на обочине дороги. Но если люди изгоняют дурочку, природа принимает её в своё лоно. Так Василенко ограничивает бездомность дурочки социальным пространством, делая природу её истинным домом. Река, пустыня, степь, поле—всё мироздание!—объемлют и защищают Ганну. Река прячет девочку, куст тёрна защищает её от преследований НКВД, а верблюд Сулейман помогает ей убежать.

Гармония святого с природой—а также его контроль над природой—следствие достижения святости и повторяющийся житийный компонент. Так абба Виссарион (5 в.), представитель египетского старчества, канонизированный в Византии как юродивый,[14] путешествуя в пустыне, не запасался водой, а уповал на Бога. Жития Василия Блаженного (у. 1552) и Прокопия Устюжского (у. 1303) повествуют о том, как эти юродивые останавливали бури, а Михаил Клопский (у. 1455) и Авраамий Смоленский (у. 1221) успешно боролись с засухой. Еще один аспект гармонии святого с природой отражен в многочисленных историях о прирученных животных, среди которых львы египетских и палестинских старцев (например, Св. Иеронима, Св. Герасима) волк Франциска Азисского, и вороны афонских монахов. Покорность и преданность животных подчеркивает святость их приручителей.

Но жития святых подвижников также повествуют о том, как они противостояли природе. Особенно это касается юродивых, чья бездомность и нагота в любую стужу и зной отражает аскетическое умерщвление плоти. В соответствии с этим агиотрафическим топосом, Ганна изнемогает от палящего солнца, а воды солёного озера жгут её раны. Её уязвимость для мира и ненастной погоды особенно ярко выражается в наготе дурочки.

Нагота юродивых, неизменно шокировавшая иностранных путешественников и внушавшая благоговение их соотечественникам, отразилась в русской иконографии, где юродивый предстаёт абсолютно голым. В агиографическом и иконописном каноне эта нагота является символом душевной чистоты юродивого, его возвращения к невинности Адама до изгнания из Рая.[15] В то же время, она напоминает о его аскетическом следовании путём распятого—нагого—Христа[16]. Согласно Панченко, «Идеальный костюм юродивого — нагота.[17] Но этот агиографический топос не касается юродивых подвижниц, которые—как и зачастую юродивые мужского пола—изображаются в ветхих одеждах или рубахах-рубищах и всегда босиком. Но даже этот наряд шокировал публику. Так, в романе Достоевского «Братья Карамазовы», приехавший в Скотопригоньевск губернатор возмущен «непристойным» одеянием городской юродивой Лизаветы Смердящей, которая ходит в рубахе. Вопрос о наготе подвижницы поставлен со всей своей остротой в житии Византийского старца-юродивого Серапиона Синдонита (у. 356), который, проверяя аскетическую апатию (гр.), т.е. бесстрастие, константинопольской затворницы, говорит ей раздеться и пройтись нагой мимо церкви, на что она отвечает, что не достигла еще такого уровня аскетического бесстрастия, и что таким поступком она многих шокирует и введёт в искушение.[18]

Героиня Василенко—первая нагая русская юродивая: Ганна обнажается, идя плавать с Маратом, появляется голой верхом на верблюде Сулеймане, выходя из вод Ахтубы и идя на мельницу, а Надька снимает одежду перед Маратом в бане. Во всех этих ситуациях юродский «наряд» дурочки предлагает моральный тест для соглядатаев—кто соблазнится?—благодаря которому безошибочно выявляются грешники и праведные—грешник соблазнится, праведный же увидит правду. Так Чубатый видит в Ганне испуганного беззащитного ребёнка, Рябой же видит в тринадцатилетнем подростке женщину и предаёт её НКВД как представительницу вражеского класса. Уязвимость и беззащитность нагой дурочки не теряет своей актуальности на протяжении всего романа-жития. И тот факт, что в обеих своих инкарнациях юродивая оказывается изнасилованной, становится приговором жестокому, грешному миру: не природа, а именно мир человеческий, представляет для дурочки смертельную опасность. Природа же оказывается не только защитницей Ганны/Надьки, но и источником её мессианства—рассказчик утверждает, что Надька забеременела от пуха тополя.

            Но из романа-жития мы знаем, что Ганна была изнасилована бандитами, а Надька солдатами. Как и её страна, героиня оказывается попранной и оставленной погибать. Но именно тогда свершается первое чудо—дурочка не только выживает, но и обретает дар чудотворения. В повествовании эпизод изнасилования Ганны играет роль обряда посвящения: испив свою чашу горя и мытарств до дна, героиня из дурочки превращается в святую юродивую. В основе этого эпизода лежит эпизод из жития Андрея Константинопольского,[19] являющегося ключевой фигурой в агиографической истории русского юродства. Как и Андрей юродивый, которому отказали в крове бесчеловечные жители Константинополя, изнасилованная Ганна покинута в лютый мороз в лесу, где её ждёт неминуемая смерть. Но, как и её прототип, она не погибает. Житие Андрея гласит, что он был спасён Божьим промыслом и вознесён в рай, где испытал неземное блаженство. На дурочку тоже нисходит божья благодать, которая спасает её от смерти, возносит до святости и наделяет даром чудотворения. Об избранничестве дурочки её извещает сама Богородица: «Ты любимая дочь Господа» (105). Она же говорит и о божественной миссии юродивой («Иди и лечи людей» 105), мотивировка которой базируется на русском православном понимании сакраментальной роли страдания:

 

            —Я? —удивилась Ганна. —Но почему я?

            —Ты страдала, —легко сказала Божья Матерь. (105)

 

Преемственность образов двух юродивых, Андрея и Ганны, не ограничивается сценой посвящения: в обоих житиях центральное место занимает связь юродивого с Божьей Матерью. В романе Василенко образы главной героини и Богородицы не только постоянно переплетаются, но и в конечном счёте сливаются. Единение же образов Богоматери и Андрея Юродивого отмечается в одном из главных православных русских праздников, празднике Покрова,[20] в основу которого положен эпизод из жития Андрея Юродивого—его видение во Влахернском храме Богородицы-защитницы, которая накрыла молящихся в церкви своим покровом, защищая народ от бедствий и превратностей судьбы. В России в Покров празднуется избранничество русского народа и покровительство ему Матерью Божьей.  

Рассказы о юродивых обычно моделируются по образцу сюжета сказки о Золушке, неизменно заканчиваясь триумфом самого ничтожного и попранного персонажа. Эта же модель прослеживается и в житии юродивой героини романа «Дурочка», кротость и уязвимость которой с самого начала являются её определяющими чертами, тогда как её грядущее мессианство на протяжении романа не просто неочевидно, но и маловероятно. В романе Василенко низменность образа героини отражает судьбу её народа—оба показаны попранными, беспомощными и беззащитными. Население Капустина Яра пассивно противостоит гнёту Советской власти—притворясь глухонемыми, люди уклоняются от сотрудничества. Ганна тоже немая, но, как у истинной юродивой, её немота диковинна—при этом она прекрасно поёт. Этот талант символизирует скрытый потенциал её народа и надежду на его освобождение, в то время как немота дурочки указывает на её грядущее мессианство. Как некогда Моисей, Ганна приплыла когда-то по реке, тем самым отсылая читателя к тексту Исхода и проводя параллель между пленом египетским и пленом советским. И если в первом тексте освобождение от рабства возлагается на пророка, то в тексте Василенко на русский вариант пророка—на юродивую. В век христианства функция пророка была устранена, её исчерпали два последних пророка, Иоанн Креститель и Христос. Но если в Западных христианских традициях место пророка пустует,[21] то в православии это место занимает юродивый, на которого возлагаются основные функции пророка. Как и иудейский пророк, юродивый играет роль Божьего избранника, Его поверенного и посланника. Как и пророк, он вещает о будущем и играет роль мерила духовного здоровья общества, а также и его врачевателя. Как и иудейский пророк, юродивый отвергаем и гоним. Все эти аспекты пророка стали неотъемлемой частью юродской парадигмы. Все они характерезуют Ганну/Надьку.

Так, на протяжении всего текста дурочка играет роль мерила духовности, показывая подноготную всех сталкивающихся с ней людей. Эта роль—исконная роль юродивого, святость или самозванство которого всегда под вопросом. Поэтому каждый воспринимает его так, как подсказывает ему душа—для грешника он грешник, для праведного он святой. Эта роль юродивого—одна из важнейших его литературных ролей. Так, описывая никоновские гонения на своих духовных сыновей, юродивых Фёдора и Афанасия, Аввакум обвиняет в безбожности их гонителей. В «Детстве» (1852) Толстого, реакции героев на юродивого Гришу становятся краткими и ёмкими характеристиками этих героев. В рассказе «Парамон Юродивый» (1866), противопоставив Парамона полицейской державе, Глеб Успенский выносит царской России обвинительный приговор в грешности и бесчеловечности. А в романе «Братья Карамазовы» (1880) отношение Фёдора Карамазова к городской юродивой Лизавете Смердящей добавляет решающую деталь к его портрету. Василенко также использует в своём романе эту роль юродивой, показывая через отношение к ней (и отношения с ней) всех героев романа. Действующие лица в нём разделяются на два лагеря—на тех кто любит, и на тех кто преследует Ганну/Надьку. Тётка Харыта, Канарейки, Чубатый и Катерина с любовью и заботой относятся к дурочке, показывая свою доброту и человечность. С другой стороны, её гонители Тракторина и Егорыч, председатель колхоза и агенты НКВД—злобные и жестокие люди, люди потерявшие своё человеческое лицо. Заявление Тракторины, «Я не человек, я коммунист» относится в равной мере к ним всем. Встречаясь с этими героями, Ганна/Надька, как истинная юродивая, избегает всякого контакта с ними, постоянно убегая от них и никогда не принимая их помощи. Так дурочка отвергает лже-материнскую опеку Тракторины, в то время как её потребность в материнской заботе и защите очевидна.

Одна из главных тем романа, тема материнства, раскрывается в образе осиротевшей страны, которая представлена детским приютом. Безродная и беззащитная, Ганна оказывается в нём вместе с другими осиротевшими детьми, чьи родители были репрессированы: расстреляны, посажены в тюрьмы или высланы. Как и их страна, дети оставлены на произвол «идеологически запрограммированных садистов»,[22] Тракторины и Егорыча,  которые, в соответствии с их фольклорным значением Бабы Яги и людоеда, олицетворяют смерть. Егорыч, который, (как верят все в детском доме) во время голода ел детей—закоренелый и безжалостный убийца. Он избивает, а потом и убивает Марата и пытается убить Ганну. Его сообщница Тракторина—подлинный антипод матери. Она лишает детей пищи, издевается над ними словесно и физически, но более того, в трицатых она участвует в убийстве Марата, а в шестидесятых несёт детям смерть, показывая противнику их местонахождение:

 

Она разожгла костер в ночи.

—Пусть Америка видит нас, пусть целится в нас лучше,—сказала Тракторина Петровна в черное небо—прямо в звёздные глаза Америки, целящейся в нас. (121)

 

Именно смертью она представляется Надькиному брату Марату (123). Страдания, которые Тракторина и Егорыч несут детям в романе сопоставляются с Страстями Христовыми—дети шестидесятых уподобляются жертвенным ягнятям (124), а дети тридцатых показаны несущими свой крест—кресты выбриты на их макушках, чтоб не убежали (14).

            В Советском утопическом проекте Егорыч и Тракторина играют роль воспитателей и учителей, которые моделируют будущее общество, заявляя и детям, и жителям Капустина Яра, что они в ответе за их перевоспитание. Методы их перевоспитания—запугивание, тирания, убийство. «Всех до одного! Как бешеных собак! Перестрелять!» (32) кричит еще один перевоспитатель, Председатель, жителям Капустина Яра, тогда как Тракторина становится причиной смертоносной эпидемии холеры. Но Советские перевоспитатели также используют и тактику идеологической обработки. Тракторина видит в детях сырьё (обезьян, 17), которому можно придать нужное содержание и форму. И она их формирует и воспитывает лозунгами, песнями, своим коммунистическим дискурсом. И Тракторина достигает желаемых результатов—вверенные ей дети утверждают, что они живут хорошо (14). Ганна единственная, кто не поддаётся коммунистическому перевоспитанию. Её умственная отсталость и глухота—непреодолимое препятствие для её воспитателей. Хотя, как доказал Чарли, Ганна слышит (19). Она просто не слушает и не воспринимает пропаганду тиранов. Разъярённая тщетностью своих попыток перевоспитать Ганну, Тракторина пытается унизить, а потом и убить девочку. В шестидесятых же взбешенная Тракторина кричит, что таких, как Надька, надо уничтожать сразу же в роддомах (120) и заключает, что она не человек (120, 17). Бездушие Тракторины—и представляемого ею советского атеистического государства—полностью раскрывается в её отношении к Ганне:

 

            —Слаба умом? —неизвестно чему обрадовалась Тракторина Петровна. —То есть лишена разума? То есть животное. Как бы обезьяна…

            —Она не зверь. Она человек! —возразила тётка Харыта.

            —Чем отличается человек от животного? Наличием разума! Значит, она животное.

            —У неё есть её бессмертная душа!

—Душа—это предрассудок. Души нет. (17)

 

Отношение Тракторины к Ганне/Надьке полностью отражает позицию Советского государства, которое планомерно искореняло не только юродивых, но и религиозную среду их культа и обитания.[23] В романе этот аспект Советской политики показан как уничтожение властями религиозной жизни и наследия России. В стране Тракторины и ей подобных нет места Богу и вере, которые здесь считаются «пережитками», и соответственно нет места человечности. Церкви и иконы, христианские праздники и обряды под запретом. Так, через картину уничтожения и попрания христианской веры показано подавление России, обобщенное в метафоре безъязыкого колокола. И поэтому попытка возрождения России в романе осуществляется через мифическое путешествие в прошлое, в славные времена Разинской вольницы, когда был зарыт легендарный клад—колоссальный резерв для будущего возрождения России—из золота которого, отливается новый язык для колокола.

            В романе показаны как физическая, так и метафизическая (духовная) стороны натиска коммунистов на Россию. Его физический аспект раскрывается в панорамной картине бойни, показывая, что новый режим воистину строился на крови: на протяжении всего романа кровь течёт из множества ран, заливает лёд на праздник Крещения, достигая кульминации в море крови, которое видится рассказчику в море тюльпанов (10). Тюльпаны, достигающие до колен памятнику Ленина, говорят о результатах деяний его чудовищного создания—о море крови его жертв. Однако духовные—или метафизические—травмы, нанесённые России и её народу, превосходят физические. Выразителем этого взгляда становится тётка Харыта (Гр. «харис»—милосердие), калека, олицетворяющая дореволюционную Россию и противостоящая в лице Тракторины России советской:

 

—Уйди, сатана, —сказала ей тетка Харыта сурово. —Мы тебе все отдали: и плоть свою, и имущество своё, дела и мысли свои, родину свою тебе, сатана, отдали. Оставь нам душу нашу. Изыди! (49)

 

Харыта защищает, кормит детей, посвящает их в таинства православия. Именно она вводит в повествование образ Матери Божьей, которая сначала смотрит с иконы, потом отображается в образе самой Харыты, является Ганне и другим героям романа и, в конечном счёте, сливается с образом главной героини. Кульминационный момент богородичного образа героини—это небесные роды Надьки. Но отождествление этих двух персонажей прослеживается значительно ранее—оно отражается в мытарствах и скитаниях Ганны, которые сопоставимы с апокрифными «Хождениями Богородицы по мукам».[24] Адская реальность тридцатых начинается с детского дома—он нахоится в осквернённой церкви, кресты которой сброшены, а колокол умолк—и распространяется на всю Россию, где бесконечно убегающая героиня не может найти пристанища.

            Казалось бы, героиня странствует в двух измерениях—в мифической дореволюционной России и России советской—но в повествовании она вездесуща. Героиня узнаваема в русалке и ханской дочери Тубе, в Ганне и Надьке, становясь символом России и в то же время олицетворяя её стремление к свободе и справедливости. Именно в таком качестве Надька противопоставляется Тракторине, которая в последней части романа показана старухой. Надька же неподвластна времени, и в шестидесятые она по-прежнему тринадцатилетняя девочка, юная и полная сил, как и бессмертная надежда, которую она олицетворяет. И если юность Надьки указывает на её последующий триумф, то старость Тракторины—знак её смертности, а следовательно и неизбежного конца советской утопии. Хотя Тракторина стареет, как человек она не меняется, отражая косность советского строя—в шестидесятых она по-прежнему злобная, бесчеловечная машина. В то же время метаморфозы Ганны\Надьки ошеломляющи: она превращается из дурочки в святую-юродивую, и, став матерью, в Богородицу и женскую ипостась Спаса.

            Все эти ипостаси героини показаны как через призму православия, так и через призму фольклора. С образом Ганны странницы-юродивой сливаются черты мифической героини Тубы. А её роль Богородицы сливается с образом Матери Сырой Земли—божества, играющего важнейшую роль в русском пантеоне богов и системе верований.[25] Этот образ воплощается в празднике Покровской субботы,[26] языческого/фольклорного аналога христианского Покрова—который празднует не только покровительство Богоматери, но и материнство и плодородие земли и природы как Матери Сырой Земли. Так, превращение Ганны в святую-юродивую неотделимо от ее материнства и плодородия, которые изначально артикулируются в дискурсе ее насильников—в образе взпаханной земли (103).

Тема материнства земли и природы широко представлена в русском и славянских фольклорах, где солнце—это мужская ипостась, а его ежедневное появление на небе—чудо его рождения женскими божествами. Западные славяне приписывают осуществление этого чуда прекрасной деве-матери, Матушке Красного Солнца, в чреве которой оно находится.[27] Более того, Солнце всегда сопровождается девами—его матерями или потенциальными матерями[28]—и рождает его утренняя Зоря. В пантеоне матерей Солнца находится и Богородица—вечно молодая дева-мать, пребыващая на небесах. И наконец мать, а иногда несколько матерей охраняют солнце, таким образом оберегая всю Землю. Эти фольклорные образы нашли место в романе Василенко, где Надька, спасая Землю и человечество, становится матерью Солнца.

            Более того, отражая в своём произведении культ Матери Сырой-Земли, Василенко подчеркивает фольклорную независимость и самодостаточность[29] этого божества: в своём плодородии Земля не требует мужа-господина, а её спутник—сын или брат—ей ровня. Такое понимане материнства и плодородия природы выражено в русско-славянском празднике Ивана Купала, празднике единения солнца и луны, где эти божества зачастую являются братом и сестрой.[30] В романе Василенко спутник Надьки—тоже её брат. Параллель между их союзом и самодостаточным плодородием Матери Земли получает особую значимость при сопоставлении с неудавшимся союзом между Ганной и Маратом тридцатых. Только Надькин брат Марат—сравнимый со спутником Матери Земли—выживает и становится свидетелем её чуда.[31]

            Другой, не менее важной, ролью Марата шестидесятых является роль агиографа и интерпретатора жития и чуда Надьки, ведь язык юродивого— загадочный, невербальный, язык действий—всегда внушал недоумение. Почему Василий Блаженный целовал дома грешников и бросал камни в дома праведников? Почему этот же юродивый, рискуя навлечь на себя царский гнев, вылил в окно три налитые ему Иваном Грозным чаши?[32] Объяснение даёт агиограф, но были и специальные интерпретаторы действий и загадочного языка юродивых. Этот образ можно найти и в литературных произведениях о юродивых. Так, в романе Достоевского «Бесы», при юродивом Семёне Яковлевиче имеется монах-интерпретатор его действий, а в рассказе Тургенева «Странная история», роль переводчицы юродивого играет сопровождающая его помощница. Способность понимать и интерпретировать слова и действия юродивого—особый дар и знак праведности. В романе Василенко этим даром обладает Марат, который интуитивно чувствует прекрасную душу своей сестры Надьки, верит в неё и живет в ожидании проявления её чудесных способностей:

 

… я очень чувствую Надькину добрую, прекрасную душу, на которую накинули зачем-то тупое, глухое и немое тело, будто засадили в тюрьму, где ни звука, ни крика.

И еще я жду, когда Надька родит эту свою прекрасную душу и   она, эта душа, будет сильной, гладкоствольной, шелестящей, зеленой, растущей до неба, как тополь, от семени которого она забеременела. (113)

 

Вера Марата в Надьку—вера иррациональная. Она сродни вере в силу распятого Христа, в христианскую доктрину силы слабых и первенства последних. Но это также и вера в святость юродивого. Она выражена в цитате из Послания Апостола Павла к Коринфянам: «буяя мира избра Бог, да премудрыя посрамить» (1 Кор. 1:27), которая в православии стала своеобразным манифестом юродства. Эти слова звучат со страниц Протопопа Аввакума и Фёдора Достоевского, Александра Солженицына и Венедикта Ерофеева, которые в своих произведениях касались христианской тайны спасения. В романе-житии Василенко этот, звучащий из уст тётки Хариты (17), текст является связующим звеном между евангельским парадоксом и чудом её юродивой героини.

Надька спасает мир, как и Спас-Христос, «смертью смерть поправ». Но её роль Спаса также неотделима от роли Богородицы, матери всея замли, спасительницы и просительницы перед сыном-Христом. Так юродивая, каждой деталью своей жизни-жития представляющая учение и страсти Христа миру дольнему, в конце достигает своего идеала и сливается с ним. Она возносится на небо, как Христос, воплощая юродский житийный топос—ведь, пройдя по стопам Христа свой жизненный путь мук и поруганья, после смерти юродивый возносится на небо.[33] Чудо её вознесения мы видим глазами Марата, автора её жития и интерпретатора её чуда:

 

Она медленно поднималась все выше и выше, будто ввинчиваясь в небо. Я видел над собой ее пятки, грязные, потрескавшиеся, она вечно ходила босая...

И все как бы остановилось...

Только Надька взлетала все выше и выше. Ее уже не стало видно.

А через несколько минут показалось солнце.

Оно рождалось на наших глазах на краю земли и неба, огромное красное солнце, все испачканное в Надькиной крови.

Надька рожала солнце. …

Это было новое солнце.

Солнце лежало в небе, словно младенец в пеленках, и глядело на новый простирающийся перед ним мир.

И я вдруг понял, что войны не будет, что сегодня Надька спасла нас, что не будет ядерного удара, ракет… Смерти не будет!.. (125-126)

 

Так, в конце романа исполняется обещанное мессианство юродивой—Надька становится и Богородицей и Спасом и, жертвуя собой, спасает мир. Низменность юродивой становится источником её святости, а невероятность её чуда подчеркивается её женской ипостасью. Ведь действительно, подавляющее большинство юродивых—мужчины. История канонизаций Византийской и Русской церквей знает лишь по одной юродивой—в Византии это египетская подвижница четвёртого века, а в России это Ксения Петербургская, канонизированная в 1988 году. Сделав свою юродивую героиню женщиной, Василенко заявила о невероятных, и в то же время реальных, силах, которые та в себе таит. Её, простому глазу недоступные, силы сродни тайной святости юродивого и парадоксальному мессианству Христа. И именно в них, согласно Василенко, надежда на спасение России и всего мира.

 

Светлана Кобец, CREES, Торонтский университет

(Канада) и Киево-Могилянская Академия (Украина)